Содержание
Ада Роговцева презентовала документальный фильм “Ветер с Востока”
Ада Роговцева презентовала в Доме кино в рамках проекта “Осередок Кіноспільнота” документальный фильм о своих поездках и выступлениях на фронте с 2014-го по 2019 год – “Ветер с Востока”. В отличие от многих стандартных картин в этом жанре, здесь зрителя ждут не только говорящие головы. Параллельно с репортажами почти с “нуля” Роговцева и ее трупа читают и репетируют спектакль о войне на Донбассе. Благодаря этому эффект воздействия на зрителя усиливается многократно. Например, когда Ахтем Сеитаблаев, исполняющий роль ослепшего воина, говорит монолог о страхе, который испытывает солдат, когда поднимается в бой. Или красивая сцена любви и диалога героев Ахтема и Екатерины Степанковой, которая также выступила в качестве режиссера и этой картины, и этого спектакля.
Кроме этого, Ада Роговцева пообщалась со зрителями и рассказала о последних съемках в Москве, гастролях на фронте и ужасах жизни в оккупации во время Второй мировой.
О первой встрече с войной
– Война начала меня сопровождать с четырех лет. Я сидела в Одессе на балконе, толстая и довольная. Мы тогда жили на Дерибасовской. И тут на город полетели бомбы. Так началось мое осознанное восприятие жизни. Отец решил отправить нас в эвакуацию в город Глухов Сумской области. Как раз тогда мама должна была родить третьего ребенка – я в семье средняя и был еще старший брат. Мама опоздала на тот пароход, который отплывал из Одессы. Отец бегал по пристани и выискивал нас. В итоге этот корабль взорвали, и он на глазах у отца затонул. Выходит, мама своим опозданием спасла нас.
Человека всю жизнь сопровождают парадоксальность, удовлетворение, радости, беззаботность и смертельные опасности.
О жизни в оккупации
– Вскоре мы попали в оккупацию. Но надо сказать, я была вся такая разрисованная, и немцы меня просто боготворили. Возможно, они грустили по своим детям. Поэтому мне постоянно давали шоколадку или еще что-нибудь. В общем, была добытчицей в семье. Так что я сомнительная женщина.
А мама моя была похожа на еврейку, поэтому ее все время прятали. Но были моменты, когда немцы проводили рейды и угоняли в Германию всех подряд. В таких случаях женщины делали себе надрез на руке, клали туда чеснок и обматывали руку. Благодаря чесноку избегали заражения, но рука набухала будь здоров. Когда приходили немцы, женщины кричали им: “Зараза!” – и тыкали своей рукой им под нос. А поскольку немцы очень боялись всяких болезней, они при виде этих опухших рук убегали.
О волонтерстве
– В 2014 году в моей жизни появилось понятие – волонтерство. Но мне это знакомо еще с 1941 года, просто это так не называлось. Совсем недалеко от нашего дома в Глухове был лагерь военнопленных, в котором находились наши советские солдаты. Когда у них начиналась агония, они резали человека и варили его внутренности. И я это знаю не понаслышке. Их условия содержания были уже за пределами жизни.
Немцы же были ужасными бюрократами, поэтому наши глуховские девушки подделывали документы и забирали умирающих домой, доказывая, что это их родственники. Поскольку наш дом стоял через два огорода от них, то почти всех таких забирали к нам. Поэтому практически все время, которое мы прожили в оккупации, у нас на печи лежал и чаще всего умирал кто-то из военнопленных. А как лечили тогда – червей выгребут из ран и насыпят пепел, потому что никакой другой дезинфекции нет. Потом перевяжут вываренными тряпочками и все.
В 1944-м освободили Глухов, и мы с отцом переехали в Киев. Но волонтерство никуда не делось. У меня был риск заболеть туберкулезом, поэтому меня постоянно подкармливали, чтобы я не умерла. В доме всегда был дежурный суп. Это означало, что каждый день варился большой казан супа, чтобы хватило на всю семью, а также для людей, которые могут к нам зайти. А приходили все время. Так что я выросла в атмосфере товарищества и волонтерства.
Но у меня до сих пор ужасные воспоминания о голоде 1946 года и голоде в оккупации. Помню, была нищенка, которая приносила нам мешочек сухарей. Понятно, что это не она насушила, где их набрала и кто их надкусил, неизвестно. И мама меняла его на крепдешин или еще какую-то ткань, которую увезла с собой из Одессы. Потом брала эти сухари, обдавала кипятком или переваривала, и это была наша еда. А еще мы ели макуху и патоку. Большинство современных людей даже не знают, что это такое. Макуха – это оставшийся после отжима семечек жмых. Мы его варили или просто жевали.
Что нас ждет после победы
– У всех нас сейчас одна цель – победа. Но мне хочется сейчас вспомнить, как мы с моей дочерью Екатериной выступали в одном из госпиталей совсем недалеко от передовой. Мы читали стихи, играли какие-то сценки. И тут мне захотелось сказать что-то очень правильное.
“Вы вернетесь с войны, с фронта, с передовой, с тяжелой военной работы и будете лучше, чем мы. Намного и несравненно лучшими. Лучше, чем каждый из нас, кто не воевал. Потому что вы знаете, как складывать в гроб руки, ноги и головы своих побратимов. Вы знаете, что такое парализующий страх и как его перебороть. Вы знаете так много из того, что мы не знаем. И когда вы вернетесь, будьте мудрее и добрее к нам, потому что мы хуже. Так бывает, когда идет война. И когда общество сознательно, милосердное и терпеливое, принимает воинов, они должны знать, кто приходит. Кто требует внимания и заботы намного больше, чем новорожденный ребенок. Там все начинается с начала, с нуля. Нам нужно помнить, что после того, как свершится победа, эта проблема придет вслед за ней. Я знаю, что такое жизнь после войны, поэтому знаю, что говорю. Скандалы, драки, убийства! Помню, как мужчина, вернувшийся с фронта, увидел у нашей соседки немецкую овчарку. Ему что-то показалось, он достал пистолет и… Это нас ждет в случае победы, а она будет, и мы должны быть к этому готовы. Простите меня, но кто вам об этом скажет? Никто, побоятся. А я не боюсь и знаю, что нас ждет очень трудная психологическая работа”, – сказала я им.
О парадоксальности и творчестве
– После войны я уже никогда не отдыхала, и у меня не было отпусков. У мамы был комбинированный порок сердца, отец вернулся с войны пьяницей, просто запойным алкоголиком, брат был покалечен этой войной, поскольку родился в самом ее начале под бомбами в подвале, и у старшего брата тоже не все в порядке было с психикой. Вот так мы жили в киевской коммуналке на улице Рейтарской. Так было до тех пор, пока маму в 49 лет не парализовало. А уже через пять лет она умерла.
Кроме этого, с войны вернулся мой дядя Ваня в железном корсете. У него был перебит хребет. На войне он занимался аэрофотосъемкой на У-2. Он выходил на крыло самолета и снимал, вот такая у нас тогда была фоторазведка. С войны дядя привел жену, таких тогда называли ВПЖ (военно-полевая жена). И все в семье, кроме Вани, видят, что она настоящая стерва. Чтобы как-то обратить на это его внимание, мама на ночь закрылась в кладовке, а наутро вышла оттуда лысой. Женщина, у которой до этого были длиннющие рыжие волосы, сбрила с головы все. Вышла и говорит ему: “Ваня, теперь ты понимаешь?” Но он так ничего и не понял. (Смеется.) А я на всю жизнь поняла, что такая парадоксальность находится на границе с творчеством.
О том, как стала актрисой
– Я должна была быть журналисткой и поступить в университет. Тем более что мне можно было выбирать, куда поступать, потому что была круглой отличницей. Но подруги подбили меня на театральный институт, и я поступила. После того как сдала все экзамены, прихожу в свою коммуналку, а дома была только бабушка, очень-очень старая. Ей было тогда 80, мне сейчас 85. Говорю ей: “Я поступила, буду артисткой”. В те времена для многих артистка, все равно что… Так вот, моя бабушка, которая не умела писать и вместо подписи ставила крестик, присела после моих слов и говорит: “А что делать, доченька, там такая работа, что ничего не украдешь. Честной будешь”. Такая традиция была в стране, крали отовсюду – ЖЭКов, заводов. Потому что ничье. Да и я, лет 40 назад, строила что-то в селе, а достать цемент было невозможно. Тогда мы с подругой купили две бутылки водки, перекинули их через забор, где нужно, и нам тут же дали цемент.
Об Иване Миколайчуке
– Говорят, что между мужчиной и женщиной дружба невозможна. Вранье. У меня с Иваном Миколайчуком была дружба. Может, потому что я была женой Костя Петровича, а может, потому что я была пацанкой, а может, потому что работала в Театре русской драмы и была недосягаема. Но между нами не было никаких флюидов, и никогда в жизни не чувствовала из-за этого себя неудобно. Иван называл меня “Пекельце”.
Когда мы с ним встречались, знаете, о чем говорили? Он о своей маме, что дом ей нужно построить. Иван постоянно посылал ей деньги на стройку, а она складывала их в мешочек, и когда у него наступили сложные дни и его перестали снимать, он поехал к ней. Разговорились они, Иван рассказал о том, что испытывает финансовые проблемы, и тут она выносит ему тот мешочек и говорит: “Вот тебе твой мешочек, переживешь свое тяжелое время”.
А иногда мы с ним могли и не говорить, а просто посидеть. Иван же все время постился, поэтому накормить его всегда было проблемой. Ему все время нужно было что-то нежирное.
Вот как любовь появляется в результате какой-то химической реакции, так и дружба. Что-то людей притягивает друг к другу. Так притягивало и нас. И он доверял мне больше, чем кому-либо.
Он очень сильно болел, и его жена Маричка часто звала то Костя Петровича, то меня. Помню, в очередной раз я к нему приехала, потому что Маричка не могла с ним справиться, и начала уговаривать поехать с врачами, потому что скорая ждала его. А он задирает рубашку, и я вижу, что там уже и тела нет. Когда Иван умирал, Мария позвонила мне и предложила с ним увидеться, потому что уже любая ночь могла быть для него последней. Я взяла свою дочь Катерину и мы пошли. Она тоже хорошо его знала. Помню, она сама сделала свои первые вареники и отнесла их Ивану. Миколайчук ее очень любил, потому что она знала наизусть всю Лину Костенко от А до Я, и вечно просил ее почитать. За это однажды подарил сборник ее стихов, где Лина своей рукой вносила какие-то правки.
Такое доверие делает тебя добрее на всю жизнь, а еще умнее и суровее.
О ролях, которые не получила
Леня Быков предлагал мне роль в “Аты-баты, шли солдаты!”. А у меня на руках была маленькая Катюша, всего три-четыре месяца, и я отказалась. “Ну ты же могла с маленьким Костиком сниматься, как-то и с Катюшей сможешь”, – говорил Быков. Но я так и не смогла, до сих пор не могу себе этого простить. Леня-то в итоге ничего не потерял – кино все равно вышло гениальным. А я потеряла.
С Параджановым тоже была история. Он однажды мне позвонил и говорит, что снял кино и хочет, чтобы я приехала на киностудию, чтобы персонально мне показать фильм. Мы не были очень близки, но какая-то связь была. Хотя его страшно злило, что я работала в русской драме. Поэтому говорил обо мне, что я артистка киевского гарнизона. Все-таки унижал меня за то, что была сильно популярной. Но по-человечески были все-таки очень привязаны друг к другу. В конце-концов я не выдержала, отдала соседям Катю и поехала на киностудию. Он сидел в рубке с кинопроектором, а я одна в зале, и Сергей наговаривал мне все слова, потому что звук еще не был наложен. Так я первой увидела “Саят-Нову” (впоследствии “Цвет граната”. – Прим. ред.) целиком. Потом картина была сильно порезана.
О съемках в Москве
Много лет, до 2014 года, я снималась в Москве. Когда забрали Крым, я вынуждена была поехать и досняться еще два дня. Контракт был такой, что если б я отказалась, то они б и квартиру забрали, и я бы никогда не расплатилась с ними. Это был сериал, и мне нужно было завершить работу.
Есть такая замечательная артистка Катя Васильева, которая стала очень религиозной. Она очень меня любила, до такой степени, что когда о ней снимали фильм, Катя настаивала на том, чтобы именно я о ней рассказывала. Хотя я уважала ее лишь как актрису. Когда мы встречались, обязательно обнимались и говорили обо всех и обо всем. Но когда я приехала в последний раз, я по инерции сделала в ее сторону шаг, а она остановила меня и говорит: “Бандеровка!”
Скажите, что это такое? Как у этих людей, умных и оцерковленных, может быть такое отношение к другим людям и другому народу, другому языку и другой культуре, к человеку, который сейчас у тебя в гостях? Как это соотносится с человеком, вроде бы, святым – она ж там кассиром работает? Водитель, который последние пять лет меня там возил, при встрече говорил мне: “Ну, как там ваша незальожнисть?” Я ему однажды сказала: “Коля, я тебе сейчас в морду дам и юшкой зальешся”. Если ты жлоб и не имеешь ни такта, ни понимания, почему такое себе позволяешь? А теперь понятно, они все себе позволили.
Об украинском языке
– Я сейчас обращаюсь только к украинцам по крови, которые жалуются, что никак у них не получается выучить язык. Врете! Немножечко усилий и кровь подскажет.
О выступлениях на передовой
– Мы с 2014 года ездим на передовую. Как-то играли сцены из спектакля почти на “нуле”, так двое ребят все время передвигались у нас за спиной с развернутыми бронежилетами. А потом Галя Руснак, которая ездит с нами, как запоет, что ее попросили делать это тише, потому что сепары были совсем рядом.
Однажды летом, в сильную жару, мне устроили экскурсию по окопам. Зашли в землянку, и я, переживая: “Вы тут и зимой живете? Господи, за что?” А парень, который меня сопровождал, отвечает: “За Украину!”
